Через несколько дней после превращения меня в заключенного концлагеря "по обвинению в том, что я немец", я почувствовал себя беззащитным животным, насильно посаженным в клетку, выхода из которой никакого не было. Тем сильнее кипела во мне неудержимая ненависть и злость против правительства, партии, НКВД.

Бесцельно шагая по дорожке лагеря, я лихорадочно обдумывал, почему не поступаю так, как многие другие, избавившиеся от партбилетов, утопив их в говне туалетов. Что дала мне партия за мою честную службу в армии, кроме бесконечного преследования за свою национальность? Кто во всех этих беззакониях виноват? Сталин? Партия? Правительство? НКВД? Все вместе навалились они на меня, согнув в дугу. Так зачем же мне еще быть в партии, совершающей преступления против меня, моей семьи, против советских немцев?

Завершая третью, четвертую прогулку по тропинкам лагеря, останавливаюсь на минуту, оглядываюсь по сторонам: вокруг почти никого нет, "преступники" ложатся рано, надо выспаться - завтра опять предстоит работать по 12-14 часов. Но заснуть они едва ли смогут быстро, голод гложет желудки, им снятся кусочки хлеба, вдобавок к четыремстам граммам, полученным на весь день и съеденным за один присест, не дожидаясь "обеда". Некоторые копошатся в мусорных ящиках, надеясь отыскать что-нибудь съестное, но напрасно, в мусор его не бросают.

- Ну и что тогда будет, если выброшу партбилет в сортир? Это станет моим протестом против беззакония партии и правительства! А кто на это обратит внимание, кроме энкавэдэшника? Кому станет от этого жарко или холодно? Никто. Никому. Только себе же нанесу вред. Вон, до сих пор, висит у ворот призыв: "Учиться жить и работать по-сталински у товарища Ежова!" Его сгнили, а снять лозунг никто не догадывается. Так и со мной будет в отношении членства в партии. Но не видать мне тогда авиации во веки веков, куда стремился попасть с детства. Исключенный из партии за утерю билета становится более подозрительным "типом", чем беспартийный человек, никогда не вступавший в нее. Куда бы я ни поступал, тем более в авиацию, двери передо мной будут плотно закрыты.

Прогуливаясь, заметил, что вдалеке человек в милицейской форме часто поглядывал в мою сторону, но это был не тот, кто мог бы решить мою проблему, что делать теперь, оказавшись за колючей проволокой? Я сделал еще несколько кругов, не обращая внимания на него. Но вскоре он подошел сам.

- Здравствуйте, - сказал, перегородив дорогу.

- Здравствуйте, - ответил, пытаясь обойти его.

- Вы трудмобилизованный? - спросил, косясь на командирские знаки в петлицах и звезду на пилотке.

- Да.

Он заметил мое пренебрежительное отношение к его чину, и тогда решил отрекомендоваться:

- Я в этом отряде служу политруком, решаю вопросы воспитательного характера.

- Вы хотите меня воспитывать?

- Нет, я понимаю, не мне воспитывать старших командиров.

- Но здесь вы все равно начальник, а я ваш раб.

- Зачем же вы так, я к вам с благими намерениями, вы меня обижаете.

- Меня правительство больше обидело, сняв с фронта и посадив за колючую проволоку.

- Я вас понимаю. Если не возражаете, я готов вместе с вами прогуляться по этим тропинкам и побеседовать.

- Трудно представить, о чем заключенный может беседовать с представителем репрессивных органов.

- Но все же есть смысл, не думайте, что я солдафон Я тоже считаю, что правительство бездумно вынесло решение посадить за проволоку людей, которых и так до этого незаслуженно наказало, сослав со своих мест проживания. Я насмотрелся, как много заслуженных людей сюда попало. Посмотрите в сторону той землянки. Видите человека с орденом на груди?

- Это ваш начальник?

- Ошибаетесь. Это немец с Волги, подполковник, он успел уже заработать орден на фронте, прежде чем его сослали сюда. Тут таких много, что были на фронте. Но знаки различия всем велели снять, в том числе и подполковнику. Процедура снятия заслуженных знаков различия у командного состава для меня, отвечающего за это, морально очень тяжелое дело. Как это так - подойти к командиру, да еще с моими знаками, и сказать: "Снимай квадраты или шпалы, отцепляй звезду с фуражки, дай все мне"? Но мне приказано это делать.

- Вы намекаете, чтобы и я снял мои знаки различия старшего лейтенанта?

- Откровенно говоря, да.

- Я этого не сделаю, как бы хорошо к вам ни отнесся. Звание старшего лейтенанта мне присвоил нарком обороны, он же приказал носить соответствующие знаки различия.

- Такой у нас есть приказ народного комиссара внутренних дел Берия.

- А мы подчинены народному комиссару обороны, он главнее.

Политрук обвел рукой пространство, показывая на колючую проволоку вокруг лагеря:

- Видите, кто главнее - Берия или нарком обороны?

Мне возразить было нечего.

- Но все же я знаки не сниму, извините.

- Я бы вам не рекомендовал этого делать. Видите за зоной лагеря домик? Там работает "кум".

- Чей кум?

Политрук засмеялся.

- Так ваши немцы прозвали оперуполномоченного НКВД, работающего самостоятельно от нас, но от него зависят судьбы многих немцев, находящихся в этом отряде. Я убедительно прошу вас снять знаки различия, не здесь, а в землянке, попозже вечером, не демонстративно.

- Я не сниму. Покажите приказ наркома обороны о моей демобилизации и лишении звания.

- Такого приказа у нашего начальника отряда нет, но, видимо, он имеется у высшего руководства. Я вас прошу не ввязываться в конфликт с оперуполномоченным КГБ, он и так часто несправедливо решает судьбы людей...

Он замолчал.

- Ну да ладно, подумайте наедине о том, что я сказал. А вообще, я с вами еще очень часто буду встречаться по своей должности. Вы, вероятно, член ВКП(б)?

- Да, - неохотно выдавил я.

- Вот и хорошо, будете мне помогать проводить политинформации с немцами отряда.

Он меня настолько ошарашил, что я не успел крикнуть ему вслед:

- Не буду!

Политрук ушел по вызову начальника отряда.

Знаки различия я еще некоторое время не снимал, становясь в строй колонны немцев при направлении на работу и при вечерней перекличке заключенных отряда на лагерном плацу. Вскоре ко мне подошел человек с орденом на груди, назвался бывшим подполковником. Это был тот, на которого показывал политрук несколько дней назад. Он поздоровался за руку.

- Будем знакомы, товарищ старший лейтенант, - улыбаясь произнес он.

- Рад с вами познакомиться, товарищ подполковник, есть хоть человек, которого можно загодя считать своим коллегой.

Мы разговорились, кто в каких частях служил, с каких пор, о наших семьях и многом другом.

Потом зашел разговор о командирских знаках различия.

- Напрасно вы сопротивляетесь снятию знаков, - сказал он, - я тоже пытался отказываться снять знаки, но он, - подполковник показал рукой на домик "кума" за проволокой, - принудил их снять.

- Но не они произвели нас в командиры, не они присвоили нам звания с обязанностью носить соответствующие знаки различия, это Ворошилов сделал.

- Что - Ворошилов? Он - пешка среди тузов, это он сдал органам НКВД на уничтожение сорока тысяч военных, о чем сам еще и бахвалился. Я и слышать не хочу его фамилию, сейчас сила в руках вот этих, - он снова показал рукой в сторону домика, - решают все "кумовья".

- Вы в каком городе служили? - спросил подполковник.

- Последнее время в Брянске, в истребительной авиабригаде. Впрочем нет, там служил до своего ареста органами НКВД как "германского шпиона".

Он улыбнулся.

- Это мне знакомо, - сказал тоном, по которому можно было судить, что и он "был шпионом", пройдя тюремные застенки.

- Если вы служили в Брянске, то вам должна быть знакома фамилия летчика Бамбергера Александра Андреевича.

- Не только знакома, а и состоял с ним в одной эскадрилье под командованием Леонида Григорьевича Кулдина.

- Так вот, на днях его арестовал оперуполномоченные, вместе с ним арестовано еще человек десять. Всем им пришили дело о подготовке восстания в лагере, накоплении оружия, которое якобы хотели получать от германских агентов. Все дела были, конечно, шиты белыми нитками, но энкавэдэшникам не привыкать составлять такие "документы". Судя по разговорам немцев, вызывавшихся на допросы по этим делам, всем арестованным грозит расстрел (А.А.Бамбергер, 1913 г. рождения, пилот авиаэскадрильи, по постановлению Особого совещания НКВД СССР от 30 декабря 1942 г. за контрреволюционную деятельность по ст. ст. 58-2, 58-10 ч.2, 58-11 УК РСФСР (подготовка вооруженного восстания, антисоветская агитация), заключен в ИТЛ сроком на 10 лет. Бамбергер освобожден 11 июня 1952 г. Реабилитирован в 1955 г.)

Мы еще долго разговаривали, стоя на дорожке лагеря, потом он спросил:

- Раз вы летчик, то, может быть, знаете и летчика Костю Вегелина?

Я от неожиданности разинул рот, ожидая новостей.

- Конечно, знаю, он из одного города со мной, Покровска, теперь Энгельса. Вместе поступали в Вольскую теоретическую школу летчиков.

Собеседник, довольный, что удивил меня, добавил:

- Так вот, он тоже в этом лагерном отряде.

- Ну-у-у!

- Да, да. Можете сейчас же его повидать.

Я заколебался.

- Не хотите? - спросил подполковник.

Я продолжал размышлять.

- Неужели вы не хотите с ним встретиться?

- Я обязательно встречусь с ним, сегодня же. Хотите знать, почему колеблюсь?

- Расскажите, пожалуйста, это интересно, другой на вашем месте потянул бы меня за рукав показать, в какой землянке находится закадычный друг. Что вас удерживает сделать это?

- Давайте присядем на скамейку, а то устанем.

Мы отошли в сторону, сели.

- В городе Покровске, возле набережной Волги, точнее – притока реки, с царских времен стоят амбары из круглых бревен, в них до революции хранилась соль, добывавшаяся из озер Эльтон и Баскунчак в низовьях Волги.

- Я знаю, читал об этих соляных озерах, - вставил собеседник.

- Привозили ее на лошадях, ссыпали в амбары, а потом водным путем отправляли по городам России. После революции амбары частично использовали для хранения зерна, но потом они окончательно опустели. Вот мы, дети, и использовали их для своих забав. Заправилой в наших играх был Костя Вегелин.

- Вот с каких пор вы его знаете! - удивился подполковник.

- Потом, повзрослев, мы учились с ним в одной и той же школе, но он на один класс ниже. Вместе поступили добровольно в авиашколу, окончив, были распределены в разные военные округа. Связь с Вегелиным я потерял. Наступили тридцатые годы...

- Когда правители уничтожили тысячи командиров Красной армии, - вставил собеседник.

- Да, были расстреляны маршалы, командармы, комкоры, комдивы, полковники. Не дошли только вплотную до капитанов и лейтенантов. Сталин, Берия и вся клика из политбюро, вспомнили о них только через несколько месяцев, приурочив расправу на лейтенантами и капитанами к процессу над Бухариным, Рыковым и другими "сподвижниками" "гениального учителя и вождя". В нашей авиабригаде арестовали трех немцев - меня, Шнейдера, Бамбергера, грека, поляка, еврея, литовца, - все из состава летчиков и авиатехников. Что дальше было в застенках НКВД, вы представляете. Впоследствии, выпущенный на свободу, я случайно встретил Вегелина на берегу Волги, все в том же Покровске, оказывается, он также, служа в другом военном округе, был арестован органами НКВД и подвергнут страшным пыткам, не выдержав их, предал меня, находившегося в это же самое время под пытками в другом конце СССР, он заявил палачам, что я завербовал его в контрреволюционную организацию.

- Вы подошли к Вегелину?

- Да, я еще не знал, что он меня предал. Вегелин сам рассказал об этом. Он просил простить его за подлость, сказав, что всю жизнь будет себя корить за это.

- Вы простили?

- Да, я знал, что такое пытки, совершавшиеся по прямому указанию Сталина. Но далеко не все "враги" опускались так низко, чтобы, спасая себя, предавать других.

- Пример тому дело Бамбергера, преданного сексотами из числа немцев этого огромного концлагеря, - сказал подполковник.

В этот момент моего собеседника вызвали в УРЧ, мы договорились встретиться позже.

Сколько радости и счастья охватывало меня, когда некоторые письма доходили до меня от жены и родителей.

"24 августа1942 г.

г.Магнитогорск

Здравствуй, дорогой Витя!

Пишу тебе уже пятое письмо, от тебя получила только два, которые ты адресовал на дом, хожу каждый день в восьмое отделение узнавать, есть ли мне письмо, но нет, и нет писем. Получила письмо от Маргариты, живут в Агдаме, Вася служит в авиачасти.

Витя, я живу ужасно плохо. Барахло носить на толкучку стало бесполезно, никто не покупает, а продукты подорожали, молоко стоит 80 р. литр, картофель 30 р. кило. В воскресенье пошла на базар продавать, ничего не продала, пришла домой, картофеля даже не на что было купить, так и сидели втроем с Геной и Ритой на кусочке хлеба. Ходила в поисках работы, в столовых нет, своих сокращают, так и в детсадах, и в швейных мастерских... Мы без тебя стали сиротами. Хозяева квартиры со мной не разговаривают, перевели в неотапливаемые сенцы, после того, как узнали, что ты немец - сразу изменились, смотрят на меня, как на врага... За тебя ночами спать не могу, выболела вся душа. Дети скучают, ждут, что приедешь из лагерей с булочками (они не знают, да и я тоже, о каких лагерях ты написал в первом, из тех что я получила, твоем письме). Как приходит суббота, начинаешь кого-то ждать, а вспомнишь, что некого - умываешься слезами... Витя, напиши, как у тебя там дела, как здоровье...

Целуем тебя все втроем крепко. Валя".

Через несколько дней я получил второе письмо.

"29 августа 1942 г.
г.Магнитогорск

Дорогой Витя!

Получила твое третье письмо, в нем ничего утешительного ты не пишешь мне, о себе тоже молчишь. Ведь ты знаешь, как оставил нас, уезжая. Пишешь, чтобы продавала вещи, но тогда останемся вообще голыми, притом их на базаре не берут, местные жители понабрались вещей от эвакуированных, их больше вещи не интересуют… Мы сидим всю неделю на одном хлебе, и то не досыта. Дети ужасно похудели, сама еле ноги таскаю. Даже если устроюсь на работу, на зарплату не проживу. Хочу уехать в Канск. Я просто с ума схожу, да ты еще не пишешь о своей жизни. Буду хлопотать перед исполкомом, чтобы разрешили уехать из Магнитогорска в Канск. От наших тоже нет никаких известий, писали часто, теперь нет. От сестры моей Зои получила два письма, живет очень плохо, мужа считает убитым...

В авиашколе меня считают чужой, составили списки на продукты, командир эскадрильи сказал Демидовой меня не включать. В столовой на обеды тоже отказали, ответили: "Никаких Фуксов мы не признаем". Не знаю, дадут ли картофель в этом месяце...

Курсанты все скучают по тебе, Вовка Буков был у квартирантки Шурки и рассказывал ей - такого командира, как ты, редко поискать.

Пиши почаще, а то скучно без тебя.

Крепко целую, твоя Валя".

Однажды отец прислал мне письмо, в которое вложил письмо, полученное нашей семьей от зятя Василия Вашкевича, но оно было давнишнее, аж от 3 декабря 1941 года. Я от него самого ни одного письма не получал. Он служил летчиком в авиашколе.

"Здравствуйте, мои дорогие!

Все некогда было написать письма, то в командировках, то в лагерях, да, собственно, и писать не о чем. Участвовал в двух ночных операциях. Пока все в порядке. Последнее время на фронте дела идут отлично, но ввиду того, что создалась опасная обстановка, начальство думает, куда перевести нашу школу, возможно, переведут в Ульяновск. Да уж лучше бы никуда не переводили, нравится мне этот городок (г.Энгельс), - питание недорогое, жаль, что не принимают посылки, а то мы бы послали вам продукты…

Напишите, если узнаете, где находится Виктор. Чудак, не послушался меня тогда, теперь, поди, сожалеет (Вася предлагал мне сменить национальность с немецкой по отцу на русскую по матери. Это было вскоре после моего освобождения из тюрьмы в 1938 году, где находился за свое национальное происхождение. Я безапелляционно отверг его предложение, заявив при родителях и жене, что у нас в стране все нации равны!)… Заранее поздравляю вас всех с наступающим новым годом.

Целую всех. Вася".

Письма писала мне и мама, они сквозили беспокойством обо мне, вопросами, в чем нуждаюсь, смогут ли чем-нибудь помочь, хотя сами, мать с отцом, жили впроголодь. Отец писал:

"В мае несколько дней мы совсем не получали хлеба по карточкам, со вчерашнего дня мне будут выдавать по 500 граммов ежедневно как работающему, а мама будет получать 300 граммов через день, из нашей нормы мы отдавали часть хлеба внукам... Ходим оборванные по городу с пяти утра до двенадцати ночи в заботе о добывании питания, я хожу в школу, в техникум, где преподаю немецкий язык, на испытания, с заплатками на заднице брюк и коленях. Кроме двух косовороток, нет ни одной рубашки, все рваные, пиджак чиненый, нет ни одной приличной вещи, и мама в таком положении... Здесь свирепствует "эпидемия", русские жены разводятся с немецкими мужьями, хотелось им получить чистые паспорта и уехать из Сибири. Но это удалось только некоторым и то, скорее всего, за взятки..."

От моей сестры Зои Генриховны я получал в разное время такие письма:

"20.6.1944 г.

Положение стало совсем жутким в Канске, перебои с хлебом, мама получает 300 граммов через день, нет ни муки, ни картошки. Вряд ли ты узнал бы маму и папу, я недавно ездила из Рыбинска в Канск, остались у меня одни переживания: у родителей бесконечные переживания о тебе, твоей семье и семье Марго, она посылает письмо за письмом, живет впроголодь, сегодня прислала письмо, что теперь даже один раз в день не может покормить детей. Вася убыл на фронт, от него аттестата еще нет, сама лежит, болеет малярией. Продала все, дело дошло до подушек. Я послала ей 300 рублей, родители продали мой последний отрез на платье и послали ей деньги. Сундук у них пуст, остались только зимние пальто мамино и папино. Если этот год будет тяжелым, придется им продать корову, сена нет. Я у себя в селе живу не лучше, хлеб получаю один раз в 14-16 дней, потом питаюсь воздухом, иду - в глазах темнеет... Получила карточку на сухой паек как научный работник, но это только бумажка. Ко всему этому добавляется главное: на меня смотрят, как на врага, за то, что немка. Брат хозяйки квартиры, член партии коммунистов, майор, говорит своей сестре:

- Как это ты ее держишь в своей квартире, знаешь, кто она? Она немка, кровь у нее не наша, она ведь может всех вас перерезать.

А вот секретарь нашей парторганизации. Он обвинил зав. учебной частью, что она "расплодила в техникуме немцев", это при том, что я единственная немка в техникуме...

А когда посмотришь на родителей, то становится еще горше, они ночами не спят, все думают, как и чем помочь детям своим и внукам…".

Из письма от 17-го ноября 1947 г. Рыбинск, Красноярского края:

"...Нового здесь ничего нет, разве только то, что директор однажды довел меня до слез и я вынуждена была подать заявление об уходе. Он вообще по-хамски относится сейчас ко мне, зная, что в мою защиту никто не выступит, а поэтому можно меня унижать, оскорблять, кричать и обзывать по-всякому. Когда только наступит конец издевательствам за то, что я немка…"

Из письма от 7-го июля 1949 г. в советский концлагерь:

"...Я работала два года в Канском гидролизном техникуме, работой была очень довольна. Меня уважали, несколько раз получала благодарности и подарки, и вдруг мне сообщают, что я уволена вышестоящими органами по причине моего национального происхождения, т.е. по указаниям КГБ и горкома партии. Теперь я испытываю жуткое состояние уволенной. За что! Я настроилась ехать отдохнуть, а вместо этого вот уже третий день занимаюсь передачей дел. Работать здесь по специальности преподавателя химии негде..."

Находясь в лагере, рабы-немцы страдали не только физически от полуголодного существования, отсутствия в зимнее время теплой одежды, холода в землянках, но еще больше угнетали их моральные переживания в связи с положением беззащитности заключенного, сильной тоски и беспокойством о семье, находившейся далеко отсюда. Применяя невообразимое искусство маневрирования, некоторым рабам удавалось либо кратковременно съездить к своим семьям куда-то в Казахстан и Сибирь, либо даже "переселить" семью в Челябинск, поближе к лагерю. Трудом рабов-немцев, других национальностей и прибывших германских и румынских военнопленных строился металлургический завод, в том числе и бараки для рабочих и инженеров будущего завода ЧМЗ, в который постепенно набирали рабочую силу, некоторые рабы сумели устроить свои семьи на завод. Бараки находились на территории лагеря за колючей проволокой, поэтому семьи рабов, выхлопотав комнату в одном из бараков, становились автоматически сами заключенными, их потом, в 1948 г. взяли на учет, обязав, под страхом наказания 20-летней каторгой, являться на отметки в спецкомендатуру ежемесячно, в том числе и русских женщин. Мой товарищ Константин Биндевальд, бывший до переселения директором школы в Симферополе, сумел окольными путями вызвать жену с детьми с Крыма и устроить в бараке, но и мне удалось через заводоуправление (к тому времени работал шофером гаража завода) вызвать семью в Челябинск. Ночевать мужья обязаны были в лагере, независимо от того, что их семьи находились на территории концлагеря.

Члены семей страдали во многом столько же, сколько мужья, но старались не говорить им об этом. Моя жена писала моим родителям в Канск:

"Здравствуйте, дорогие папа, мама!

Почему от вас нет так долго писем, что случилось? Если вам некогда, пусть напишет Гена, гостящий у вас. Я волнуюсь за вас, сердце стало ни к черту.

...Все переживания Виктора передаются мне. Хотелось бы куда-нибудь уехать, вздохнуть от этой нервной жизни. Но нет такой возможности, придется, видимо, подыхать в Челябинске. От своей мамы писем не получаю с тех пор, как вы были у нее в Москве и рассказали ей, почему мы не можем выехать из Челябинска к ней. Возможно, испугавшись, перестала нам писать письма...

Целуем, Валя".

Наши дети, мои дочь и сын, и две дочери Константина, страдали физически, ибо питаться им приходилось самым скудным образом, не более двух раз в день, а то и реже. Но они страдали и морально, приходя домой с улицы, плакали, жаловались, что заводские мальчишки и девчонки, живущие на территории концлагеря как "вольнонаемные" и имеющие свободный выход из лагеря, обзывают их фашистами, фрицами, даже избивают. Лет через пять после создания концлагеря на территории теперешнего завода для вольнонаемных рабочих была открыта начальная школа, в которой учились их дети. В нее стали принимать детей рабов-немцев (их было лишь несколько человек).

Дети, не переживая в той степени, как родители, очень радовались, что идут в школу. Накануне выхода в школу - 31-го августа, весь день, сидя в бараке, между моими детьми шли разговоры о школе, пуще всего о ней говорила дочь Рита:

- Мама, сегодня мне надо лечь спать попозже, чтобы завтра не проспать и встать пораньше.

Это она собиралась пойти в первый класс.

В начале месяца Рита шесть раз стояла в классе "у шкафа", "у двери", "у парты", как она рассказывала маме. Один раз "стояла" за то, что игралась во время урока "серебряной" бумагой. Когда учительница потребовала отдать ей бумагу, Рита, пряча ее под парту, ответила:

- Ишь вы, какие хитрые!

Вскоре она не захотела больше ходить в школу, потому что учительница "заставляет в классе сидеть вот так", - она показала маме, как ее заставляют держать руки на парте.

Не прошло и полугода, как она стала отличницей в классе.

Сын Гена, старше дочери на два года, спрашивает, рассматривая портрет Энгельса в книге:

- Папа, Энгельс живет в Энгельсе?

Тогда у нас, рабов, только и разговоров было об АССРНП и ее столице Энгельсе, эти разговоры невольно передавались нашим детям. Любопытствуя, он спросил, видел ли я Чингис-хана? Когда я с серьезной миной ответил утвердительно, лицо его расплылось в улыбке от удовольствия.

Такими же смешными были и дети моего товарища, Лиля и Лора. Сидя с моей дочерью под деревьями, Лиля доказывала мне:

- С седьмого класса нас будут учить, что мы ходим вниз головой. Вы, дядя Витя, вот, думаете, мы ходим вверх головами? Это только кажется, на самом деле мы ходим вниз головами.

- Как же это так, - усомнился я, - ну вот я, например, сижу сейчас вниз головой?

- Я не знаю, как это объяснить, а вот в седьмом классе нас будут учить так.

Моя ироническая улыбка на Лилю и Лору не подействовала, они остались при своем мнении, якобы так сказал им преподаватель.

Прибывавшие в концлагерь НКВД румынские и германские военнопленные размещались в особых отрядах, дисциплина была у них военная, ходили в своей форме (Может, среди них были те, кто, прочитав листовки, сброшенные мною с самолета над оккупированной территорией, последовали призывам нашего командования и сдались в плен)

Никакого общения с ними рабам-немцам не позволялось иметь, советские правители боялись "идеологического разложения" советских немцев от общения с германскими. Они работали на отдельных объектах, строем возвращались в свои отряды. Встретить их рабы-немцы нигде не могли. Но прошло два-три года и положение несколько изменилось, то ли дисциплина у них понизилась, то ли с "голодухи", пленные немцы стали появляться в бараках, в которых проживали русские "вольнонаемные".

Рано утром или поздно вечером по коридору проходил человек и громким голосом произносил:

- Кому троф, кому троф!

Это был германский военнопленный, может, не один и тот же, предлагавший жильцам бараков купить отходы от строительных досок. Офицеры, размещавшиеся в отдельных помещениях лагеря военнопленных, не могли не знать, что их солдаты занимаются "предпринимательством" - продажей чурок. Но, видимо, снабжение продуктами военнопленных сильно снизилось, принуждая голодных солдат унижаться "незаконной торговлей".

Слыша каждое утро через переборку в бараке призывы: "Кому троф, кому троф!", сын категорически заявил:

- Я не буду изучать в школе немецкий язык, иначе стану военнопленным.

Он, конечно, не стал "военнопленным", но зато стало детства репрессированным советской властью.

Неожиданно мы получили письмо от Зои Польских.

Моей жене были основания беспокоиться, ее мать Ефросинья Андриановна совсем перестала подавать сигналы, что она еще жива. В первые же дни после начала войны с Германией ее дочь Зоя Герасимовна Польских (сестра моей жены Валентины Герасимовны) получила извещение, что муж Александр Польских погиб на фронте. Это был страшный удар для нее, после которого она прожила недолго. Жила она с мужем в Москве после его демобилизации из армии - из брянской авиабригады, где они в тот период поженились. Зоя жила в Брянске у нас в авиагородке, а в Москве они оказались неслучайно, Александр призывался в армию из Москвы, проживая вместе с матерью в маленькой комнатушке. Вскоре у Зои и Александра появились потомки: сначала родился сын Витя, а через два года дочь Галя Польских. Александр ушел на фронт. Оказавшись с двумя крохотными детьми на руках, Зоя упросила свою мать переселиться в Москву, но что значило для той: бросить хозяйство в деревне Мужичок и поселиться в комнатушке в городе. К несчастью, Зоя заболела туберкулезом, матери пришлось бросить все и переселиться, а до этого Зоя прислала нам письмо в концлагерь:

"Здравствуйте, мои дорогие Витя, Валя, Геночка и Риточка!

Большое вам спасибо, что так внимательно отнеслись ко мне, деньги я 400 рублей и письмо ваше получила, за которое сердечно благодарю. Родненький братик Витенька, большое спасибо за ваше беспокойство обо мне, вы хоть немного меня развеселили, а то я совсем голову повесила. Вы пишете, чтобы я немного подлечилась, я писала маме, чтобы она приехала ко мне, но она не отвечает, видимо, на нее влияет мой братик - офицер, который развелся со своей женой, бросил двух детей, женился на другой. Он не помогает ни мне, ни маме... Мама еще не приехала, дождусь ли я ее? Детей я бы охотно отправила к вам, я хоть бы отдохнула, врачи говорят, что мне нужно хорошее питание, а у меня сплошные недостатки, в Москве все очень дорого. О своей болезни я узнала недавно, был плеврит, нужно было усиленное питание, но где мне его было взять? Маме писать об этом не стала, не хотела ее расстраивать, считала себя беспомощной, брат ни разу не помог. Теперь я инвалидка второй группы. Обращаюсь в собес и военкомат, обещают дать сто рублей, сказали, вас много, у которых погибли мужья, мы не в силах помочь всем. Дали мне на месяц бесплатное питание по моей карточке, что принесу по ней домой, делю на троих. А путевку мне давали в Ялту, но на кого я оставлю детей, у меня нет знакомых, вот если приедет мама, я отправлю их к вам, буду хлопотать путевку на курорт или на тот свет… ночами напролет плачу... случайно в метро встретила командира брянской авиабригады Сергея Черных, он сейчас комендант Москвы, спрашивал о вас... а бывший ваш авиатехник, обслуживавший ваш самолет, Волченко, погиб на фронте.

Вот пока все, целуем всех, ждем ответа. Зоя".

Жизнь Зои была безысходной, мизерные деньги, посланные нами, мало чем могли ей помочь. К сожалению, она не знала ничего о моем положении раба советско-фашистского концлагеря, человека без прав на жизнь собственной и всей семьи, не получавшей никаких карточек, покупавшей хлеб на "толкучке" по сто рублей за килограмм и дороже. Она не могла знать, что не сумела бы прислать детей за колючую проволоку Челябинского концлагеря, где умерли бы они с голоду вместе с нашими детьми, если бы не помощь моих родителей и моей сестры Зои Генриховны, поддерживавших нас из последних сил, а часто - и Галю с Витей Польских.

Полностью повесть В.Г.Фукса можно прочитать Здесь